По обеим сторонам реки Сясь, текущей на северо-запад и впадающей в крупнейшее в Европе озеро Ладога, теснятся деревушки. Наша деревня, находящаяся всего в 10 км от озера, всё же отличается от остальных. Во-первых, она меньше других деревень: всего 4 дома, ферма, огород, теплицы и баня. Также, по сравнению с соседними деревнями, жизнь здесь течёт намного более активно. Другая отличительная черта в том, что примерно половина из 35-40 жителей - люди с умственными расстройствами или нуждающиеся в специальном подходе. Если Вы захотите прогуляться по деревне, они могут подойти и спросить, откуда Вы. Они также могут спросить про Вашу семью. Вы будете удивлены, как скоро они будут знать о Вас очень много...

В Camphill Светлана сотрудники живут совместно с людьми с особыми потребностями. Это часть всемирного Движения Camphill, которое в 1940 году основал доктор Карл Кёниг. В каждой из Camphill-деревень есть свои пути развития, но в основе каждой лежит единое объединяющее направление - попытка каждого отдельного человека расширить свои личные устремления до помощи другим, и живя в сообществе, создать благоприятную атмосферу, позволяющую каждому развиваться, используя весь свой потенциал.
Что за «Кэмпхилская деревня»?

Это не только учреждение социальной помощи, не только фермерское хозяйство. Это живой дышащий социальный организм. Некоторых из нас называют «инвалидами», а некоторых считают нормальными. Наше сообщество состоит из представителей разных народов и культур. Среди нас живут как пенсионеры, так и совсем маленькие дети. Жизнь в нашей деревне состоит из всех цветов радуги, от самого яркого до самого мрачного.
Ни один из нас в нашем сообществе не получает зарплату. Что же движет нами, чтобы жить и работать в деревне? Конечно, очень сложно ответить на этот вопрос, в общем. Каждый человек нашёл свой путь к нашей деревне. Но в основном сюда приходят люди с благородными помыслами. Жить в таком разнообразном обществе для каждого – это большое искусство. Стараться понять и простить каждого независимо от того, сотрудник это или человек с ограниченными возможностями – это задача нашей деревни. Приходится неоднократно преодолевать себя, чтобы снова встречаться с другим человеком. Это очень болезненный процесс. Но, если мы не будем стараться, то мы только отравляем воздух, которым сами дышим. Именно в этой сфере мы не отличаем сотрудника от человека с особыми возможностями. Действительно, это одна из самых удивительных тайн, что именно они многому учат нас в этом плане.
К какому образу сообщества мы стремимся? Современная жизнь отделяет нас друг от друга по разным коробкам: «инвалид», «воспитатель», «фермер», «врач», «гражданин России», «гражданин Германии», «человек с высшим образованием» и т.д. Мы перестали чувствовать себя единым целым и чувствовать в себе божественную гуманность. Улицы переполнены изломанными душами, которые не чувствуют своей цельности.
Главная задача деревни с её зарождения – создать эту цельность. Мы пытаемся жить без штампа и коробки, насколько это возможно. Если они называют меня врачом или воспитателем, я нахожусь в такой же коробке, так же, как «пациент» или «инвалид». Поэтому мы все в деревне пытаемся освободиться от условностей окружающего мира. Это не случайно, что в наших деревнях можно увидеть врача в коровнике рядом с человеком, которого мир называет «инвалидом». Часто видишь, кто более добросовестно работает здесь!
Дело в том, что когда мы работаем рядом друг с другом, независимо от наших различий с одной главной целью, объединяющей нас, мы все становимся свободными людьми, обретая полную гуманность, и открываем в себе всё новые и новые способности. В этом процессе наши глаза открываются и на другого человека: не то, что он есть, а то, каким он может стать.
Конечно, этот золотой идеал стоит над нашей деревенской жизнью, как путеводная звезда, но мы должны тоже признать, что, бывает, недостойны его. Например, к сожалению, в деревне присутствует до сих пор различие сотрудника от человека с ограниченными возможностями. Безусловно, мы должны отвечать за ребят до тех пор, пока они вырастут до самостоятельности и ответственности, а этого они могут достигнуть.
Но если б только мы как сотрудники хотя бы имели скромность, мы бы поняли, что самый лечебный элемент в деревенской жизни – это не то, что мы могли бы дать нашим ребятам. Именно цельность деревенской жизни сама по себе лечит всех нас.

В фильме Аркус есть еще одна ловушка для поверхностного наблюдателя. Ловушка еще более коварная, чем кадры психоневрологического интерната и психушек. В большинстве обсуждений, мною встреченных и отмеченных, вся линия пребывания Антона в деревне под названием Светлана воспринимается как свет в окне, как обнадеживающий момент в череде маеты. После характерной профессиональной политкорректности мордастых психиатров, сообщающих матери аутиста, что аутизм — это выдумка; после чеканной тетеньки из «продвинутого» интерната, ставящей вопрос о «практической ценности» Антона; после фабричной рутины онкологической больницы, где оказалась Рената, мать Антона, — деревенская община, с ее пекарнями, валяльнями и доильнями, предстает оплотом общественного здоровья. Вот он, мир, созданный чистыми руками! Луч света, островок надежды, кусочек загородного гуманизма. Аркус и сама уже любит это место, верит в него и видит в нем выход. Но камера тоже обнаруживает свою собственную волю — она принуждает Любу говорить правду. Едва получив обнадеживающий глоток после пыточной засухи безнадеги, мы оказываемся перед лицом чудовищного разочарования. Милые, добрые, щедрые общинные миссионеры Светланы последовательно вытесняют Антона из его единственного, едва обретенного шанса.

«Четыре года я с ужасом смотрю, во что превращаются души чистых парней и девчонок, пришедших в профессию помогать людям», — пишет мне в своем письме мать аутичного мальчика. И мы, наблюдая за линией деревни Светлана, тоже как будто следим за этим грехопадением. Самый страшный выбор, который нужно сделать родителю в такой ситуации, это не выбор между добром и злом. Самый сложный выбор — это выбор между добром и «добром». Нетрудно в одно касание считать намерения вышесказанных мордастых, но невыносимо тяжелее признать предателя в протянувшем руку помощи. И письмо мамы аутиста, и вся линия деревни Светлана в фильме сообщают нам о том, как жутко, когда сдают свои. Мы видим, как Антон, не попадающий в лузу антропософского гуманистического формата, накапливает в светлановских волонтерах, тьюторах, наставниках раздражение. Поразительным кажется факт, что полгода совместной жизни с аутистом не вынудили никого из постоянных воспитателей общины попытаться распознать хотя бы самые элементарные аутистические коды. Предоставив Антона попечению одного из волонтеров, Давида, каждый из местных обитателей решил, что откупился от необходимости хоть что-то понять об Антоне. Ни один из них не нашел в себе ресурса для преодоления стереотипа. Город Петербург выплевывал Антона потому, что он не нейротипичен, но чем же это циничное отторжение отличается от того, что случилось в Светлане, которая выдавливает Антона из себя только за то, что он не укладывается в другую — теперь уже «светлановскую» — норму?

Из того же письма: «Молодые дефектологи действуют как роботы, по одной программе для всех. Отсутствие результата никого не смущает». Одна программа для всех — в обычной жизни, в филантропической деревне-утопии, в так называемом реабилитационном центре. Это программа непонимания. Программа холостых деклараций ценности индивидуума. Программа профанации заботы. Программа безответственной торговли надеждой. Жутко признать, что и «авторские реабилитационные центры», и даже «светланы» — это вторая нога той конструкции, где химически умерщвляются люди. Что частный реабцентр «с цветочками и зайками» — не альтернатива ПНИ, как хочется кому-то представить, а плоть от плоти мордастой психиатрии, у которой нет диагноза «аутизм», но зато всегда есть от него таблетка.